Солженицын Александр Исаевич

Александр Исаевич СОЛЖЕНИЦЫН (род. в 1918-2008)

Знаменитый немецкий писатель Генрих Белль писал, что граж­данская и литературная деятельность Солженицына произвела «пе­реворот в сознании, переворот всемирного значения, который на­шел отклик во всех концах света». Солженицын — самый значи­тельный писатель и человек нашего времени. Его судьба, которую он никогда не рассматривал как частное явление, и его творчество крепко спаяны идеей «жизни не по лжи». Характернейшая черта Солженицына — острота и критичность мысли, рождающей недо­верие к принятым политическим и общественным установкам и догмам. В юности искренне принимающий советскую действитель­ность и романтизирующий революцию (характерно, что замысел юношеского романа о первой мировой войне получает название «Люби революцию»), он в конце войны, капитаном, фронтовым ко­мандиром с боевыми наградами, видит окружающий мир уже по-другому (не сомневаясь еще в основах большевизма, он считает, что Сталин отошел от ленинских заветов) и делится своими «политиче­скими негодованиями» в письмах к другу, воевавшему на другом фронте. Он был арестован «за антисоветскую агитацию» и приго­ворен к 8 годам лагерей. Значение этих лет, проведенных в заклю­чении (под Москвой, в московской спецтюрьме, в Рыбинске, а по­том в Казахстане, в Экибастузе) огромно: они определили всю его будущую писательскую жизнь. «Страшно подумать, что б я стал за писатель, если б меня не посадили», — пишет Солженицын в книге «Бодался теленок с дубом» (ср. с тем значением, которое имела ка­торга для Достоевского). Потом «вечное ссыльнопоселение» в Сред­ней Азии, а после реабилитации в 1956 он работает учителем в сель­ской школе, а потом в Рязани. Но главное его дело — писательство. Он осознает его как духовную миссию — нести слово правды (не ограниченной рамками разоблачения культа личности) о жизни русского народа в XX веке. В 1962 г., в эпоху хрущевской «оттепе­ли», Твардовский печатает в «Новом мире» «Один день Ивана Де­нисовича» (первоначальное название «Щ-854 (Один день одного зэка)»). Повесть принесла автору всемирную известность. Но ро­маны «В круге первом» и «Раковый корпус» опубликовать не уда­лось — они распространялись в самиздате. К концу 1960-х атмосфе­ра вокруг Солженицына становится все более враждебной: его ис­ключают из Союза писателей, в 1974 лишают гражданства и насиль­ственно высылают из страны и только в результате перестройки в 1989 г. восстанавливают в Союзе писателей, начинают широко пе­чатать его произведения, с публичными извинениями возвращают гражданство, и в 1894, после двадцати лет жизни за границей, Сол­женицын возвращается в Россию. Эти двадцать лет (в Цюрихе, по­том в Вермонте) были годами колоссального труда — работы над эпопеей «Красное колесо».

Писательские интересы Солженицына необычайной широки — по сути это вся трагическая история жизни русского народа от пер­вой мировой войны до наших дней; жанровый диапазон очень ве­лик — от рассказа до огромной эпопеи. Особую роль в его творче­стве играет лагерная тема, центральное произведение которой «Ар­хипелаг ГУЛАГ» — по авторскому определению, «художественное исследование», соединяющее литературу с документальным свиде­тельством, художественное начало с публицистическим. Это не только история репрессий в нашем государстве с 1918 года, это ог­ромный памятник всем, кто прошел лагерный путь.

«Один день Ивана Денисовича» (1959)

В самом названии «Один день Ивана Денисовича» заложена не­кая особенность, характерная для художественного мышления Сол­женицына: это сгущение времени и пространства (один день, лагерь). День становится единицей измерения лагерной жизни героя. Весь рассказ композиционно введен в рамки дня: начало совпадает с на­чалом дня («В пять часов утра, как всегда, пробило подъем...»), конец — с вечерним отбоем. В первой фразе слова «как всегда» указывают на неизменное постоянство лагерной жизни, в финальной дается не­представимое для человека количество дней, из которых складыва­ется срок Ивана Денисовича: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось... »

И это уважительное выделение в специальный, да к тому же послед­ний абзац всего лишь трех дней — такой малости по сравнению с тремя тысячами — определяет отношение к дню как концентра­ции целой жизни.

Что представляет собой образ мира в «Одном дне...»? В каком пространстве и времени существуют его герои? Солженицын охот­но пользуется приемом антитезы, и пространство и время этого мира проявляют свою особенность, вернее дают осознать себя в контрастном сопоставлении с другим или другими мирами. Так, главные свойства лагерного пространства — его отгороженность, закрытость и обозримость (стоящий на вышке часовой видит все) — противопоставлены открытости и беспредельности природного пространства — степи. Самая характерная и необходимая черта лагерного пространства — заграждение, в рассказе подробно да­ются детали его устройства: сплошной забор, заостренные столбы с фонарями, двойные ворота, проволока, ближние и дальние выш­ки. При освоении нового объекта, замечает Иван Денисович, «пре­жде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колю­чую проволоку от себя самих натягивать — чтоб не убежать». Струк­тура этой фразы точно воспроизводит порядок и значение образа пространства: сначала мир описывается как закрытый, потом — как несвободный, причем именно на вторую часть (тире — знак инто­национного выделения) падает основное ударение. Перед нами воз­никает, казалось бы, четкая оппозиция лагерного мира с набором присущих ему признаков (закрытый, обозримый, несвободный) и мира внешнего с его признаками открытости, беспредельности и — следовательно — свободы, и называют лагерь «зоной», а большой мир «волей». Но на деле подобной симметрии нет.«Свистит над голой степью ветер — летом суховейный, зимой морозный. Отроду в степи той ничего не росло, а меж проволоками четырьмя — и по­давно». Степь (в русской культуре образ-символ воли, усиленный столь же традиционным и то же значащим образом ветра) оказы­вается приравнена к несвободному, заколюченному пространству зоны: и здесь и там жизни нет — «отроду ничего не росло». Более того: внешний мир наделяется свойствами лагерного: «Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, что прямую дорогу людям загородили <...>». И, напротив, лагерный мир неожиданно обретает чужие и парадоксальные свойства: «Чем в каторжном лагере хорошо — свободы здесь от пуза» (курсив А. Сол­женицына. — Т. В.). Речь здесь идет о свободе слова — праве, кото­рое перестает быть общественно-политической абстракцией и ста­новится естественной необходимостью для человека говорить как хочет и что хочет, свободно и беззапретно: «А в комнате орут:

— Пожалеет вас батька усатый! Он брату родному не поверит, не то что вам, лопухам!»

Слова, немыслимые на «воле».

Противостояние большого мира и мира лагерного оказывается мнимым.

Что представляет собой система персонажей в рассказе? Анти­теза, основной художественный принцип в «Одном дне...», опреде­ляет и систему противопоставлений в мире людей. Прежде всего это наиболее предсказуемое и естественное противостояние зэков и тех, кто отряжен распоряжаться их жизнью, — от начальника ла­геря до надзирателей, охранников и конвоиров (иерархия не слиш­ком важна — для зэков любой из них «гражданин начальник»). Про­тивостояние этих миров, социально-политических по своей приро­де, усилено тем, что дано на уровне природно-биологическом. Не случайны постоянные сравнения охранников с волками и собака­ми: лейтенант Волковой («Бог шельму метит», — скажет Иван Де­нисович)«иначе, как волк, не смотрит»; надзиратели «зарьялись, кинулись, как звери», «только и высматривай, чтоб на горло тебе не кинулись», «вот собаки, опять считать!»

Зэки же — беззащитное стадо. Их пересчитывают по головам: «<...> хоть сзади, хоть спереди смотри: пять голов, пять спин, де­сять ног»; «— Стой! — шумит вахтер. — Как баранов стадо. Разбе­рись по пять!»; о Гопчике говорят — «теленок ласковый», «тоню­сенький у него голосочек, как у козленка»; кавторанг Буйновский «припер носилки, как мерин добрый».

Эта оппозиция волков и овец легко накладывается в нашем соз­нании на привычное басенно-аллегорическое противопоставление силы и беззащитности («Волк и ягненок») или, как у Островского, расчетливой хитрости и простодушия, но здесь важнее другой, бо­лее древний и более общий смысловой пласт — связанная с обра­зом овцы символика жертвы. Символ жертвы, соединяющий в себе противоположные смыслы смерти и жизни, гибели и спасения ока­зывается необычайно важным именно для лагерной темы, общий сюжет которой — жизнь в царстве нежизни и возможность (Сол­женицын) либо невозможность (Шаламов) для человека в этой не­жизни спастись. Особенно существенно, что эта оппозиция не ме­ханическая, она связана со свободой человеческого выбора: при­нять ли для себя «закон волков», зависит от человека, и тот, кто при­нимает его, обретает свойства прислуживающих волчьему племе­ни собак или шакалов (Дэр, «десятник из зэков, сволочь хорошая, своего брата зэка хуже собак гоняет», заключенный, заведующий столовой, вместе с надзирателем расшвыривающий людей, опре­деляется единым с надзирателем словом: «Без надзирателей управ­ляются, полканы»).

Зэки превращаются в волков и собак не только когда подчиняют­ся лагерному закону выживания сильных: «Кто кого сможет, тот того и гложет», не только когда, предавая своих, прислуживаются к ла­герному начальству, но и когда отказываются от своей личности, ста­новясь толпой, — это самый трудный для человека случай, и никто не гарантирован здесь от превращения. В разъяренную толпу, гото­вую убить виновного — заснувшего молдаванина, проспавшего про­верку, — превращаются ждущие на морозе пересчета зэки: «Сейчас он (Шухов) зяб со всеми, и лютел со всеми, и еще бы, кажется, пол­часа подержи их этот молдован, да отдал бы его конвой толпе — ра­зодрали б, как волки теленка!» (для молдаванина — жертвы — оста­ется прежнее имя «теленок»). Вопль, которым толпа встречает мол­даванина — волчий вой: «А-а-а! — завопили зэки! У-у-у!».

Другая система отношений — между заключенными. С одной стороны, это иерархия, и лагерная терминология — «придурки», «шестерки», «доходяги» — ясно определяет место каждого разря­да. «Снаружи бригада вся в одних черных бушлатах и в номерах одинаковых, а внутри шибко неравно — ступеньками идет. Буйнов- ского не посадишь с миской сидеть, а и Шухов не всякую работу возьмет, есть пониже».

Другой случай — выделение стукачей, которые противопостав­лены всем лагерникам как не совсем люди, как некие отдельные ор­ганы-функции, без которых не может обойтись начальство. Пото­му и убийства стукачей, о которых несколько раз упоминается, не вызывают нравственного протеста.

И, наконец, третий и, возможно, наиболее трагически-важный для Солженицына случай внутренней оппозиции — противопостав­ление народа и интеллигенции. Эта проблема, кардинальная для всего девятнадцатого века — от Грибоедова до Чехова, отнюдь не снимается в веке двадцатом, но мало кто ставил ее с такой остро­той, как Солженицын. Его угол зрения — вина той части интелли­генции, которой народ не виден. Говоря о страшном потоке арестов крестьян в 1929—1930 гг., который почти не заметила либеральная советская интеллигенция шестидесятых, сосредоточившаяся на сталинском терроре 1934—1937 гг. — на уничтожении своих, он как приговор произносит: «А между тем не было у Сталина (и у нас с вами) преступления тяжелей». В «Одном дне...» Шухов видит ин­теллигентов («москвичей») как чужой народ: «И лопочут быстро- быстро, кто больше слов скажет. И когда так лопочут, так редко рус­ские слова попадаются, слушать их — все равно как латышей или румын». Резкость оппозиции особенно чувствуется потому, что традиционное национальное отчуждение у Солженицына практи­чески снято: общность судьбы ведет к человеческой близости, и Ивану Денисовичу понятны и латыш Кильдигс, и эстонцы, и запад­ный украинец Павло. Человеческое братство создается не вопре­ки, а скорее благодаря национальной отмеченности, которая дает полноту и яркость большой жизни.

«Образованный разговор» — спор об Эйзенштейне между Цеза­рем и стариком каторжанином Х-123 (его слышит Шухов, принес­ший Цезарю кашу) — моделирует двойную оппозицию: во-первых, внутри интеллигенции: эстет-формалист Цезарь, формула которого «искусство — это не что, а как», противопоставлен стороннику эти­ческого осмысления искусства Х-123, для которого «к чертовой ма­тери ваше «как», если оно добрых чувств во мне не пробудит!», а «Иван Грозный» есть «гнуснейшая политическая идея — оправда­ние единоличной тирании», и, во-вторых, оппозиция интеллигенции — народа, и в ней Цезарь и Х-123 равно противопоставлены Ивану Де­нисовичу. На малом пространстве эпизода — всего страница книж­ного текста — автор трижды показывает — Цезарь не замечает Ива­на Денисовича: «Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь. К Шухову он спиной, не видит. <...> Цезарь оборотился, руку протя­нул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху <...>. <...> Цезарь совсем об нем не помнил, что он тут, за спиной». Но и «добрые чувства» старого каторжанина направлены только на своих — на память «трех поколений русской интеллиген­ции», и Иван Денисович ему незаметен.

Это непростительная слепота. Иван Денисович в рассказе Сол­женицына не просто главный герой — он обладает высшей автори­тетностью повествователя, хотя по скромности своей вовсе не пре­тендует на эту роль. Солженицын использует прием несобственно- прямой речи, которая позволяет нам видеть изображаемый мир гла­зами Шухова и понимать этот мир через его сознание. И потому цен­тральная проблема рассказа, совпадающая с проблематикой всей новой (с начала XIX века) русской литературы, — обретение свобо­ды — приходит к нам через проблему, которая осознается Иваном Денисовичем как главная для его жизни в лагере, — выживание.

Простейшая формула выживания: «свое» время + еда. Это мир, где «двести грамм жизнью правят», где черпак щей после работы занимает высшее место в иерархии ценностей («Этот черпак для него сейчас дороже воли, дороже жизни всей прошлой и всей буду­щей жизни»), где об ужине говорится: «Вот он миг короткий, для которого и живет зэк!» Пайку герой прячет около сердца. Время измеряется едой: «Самое сытное время лагернику — июнь: всякий овощ кончается, и заменяют крупой. Самое худое время — июль: крапиву в котел секут». Отношение к еде как к сверхценной идее, способность целиком сосредоточиться на ней определяют возмож­ность выживания.«Кашу ест ртом бесчувственным, она ему не впрок», — говорится о старом интеллигенте-каторжанине. Шухов именно чувствует каждую ложку, каждый проглоченный кусок. Рассказ полон сведений о том, что такое магара, чем ценен овёс, как спрятать пайку, как корочкой выедать кашу и пр.

Жизнь — высшая ценность, человеческий долг — спасение себя, и потому перестает действовать традиционная система запретов и ограничений: сворованные Шуховым миски каши — не преступле­ние, а заслуга, зэковская лихость, Гопчик свои посылки по ночам в одиночку ест — и здесь это норма, «правильный будет лагерник».

Поразительно другое: нравственные границы хоть изменяются, но продолжают существовать, и более того — служат гарантией человеческого спасения. Критерий прост: нельзя изменять — ни другим (как стукачи, сберегающие себя «на чужой крови»), ни себе. Неизживаемость нравственных привычек, будь то неспособность Шухова «шакалить» или давать взятки или «выканье» и обращение «по отечеству», от которого не могут отучить западных украинцев, — оказывается не внешней, легко смываемой условиями существова­ния, а внутренней, природной устойчивостью человека. Эта устой­чивость определяет меру человеческого достоинства как внутрен­ней свободы в ситуации максимального внешнего отсутствия ее. И чуть ли не единственным средством, помогающим осуществить эту свободу и — следовательно — позволяющим человеку выжить, ока­зывается работа, труд. <...> Так устроен (курсив мой — Т.В.) Шу­хов по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули». Работа определяет людей: Буйновский, Фетюков, баптист Алешка оцениваются по тому, ка­кие они в общем труде. Работа спасает от болезни: «Теперь, когда Шухову дали работу, вроде и ломать перестало». Работа превраща­ет «казенное» время в «свое»: «Что, гадство, день рабочий такой короткий?» Работа разрушает иерархию:«<...> сейчас работой сво­ей он с бригадиром сравнялся». И главное, она уничтожает страх: «<...> Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке назад, глянул».

В «Одном дне Ивана Денисовича» свобода измеряется не высо­той человеческого подвига, а простотой ежедневной рутины, но с тем большей убедительностью она осмысливается как главная жиз­ненная необходимость.

Так в рассказе об одном дне жизни советского лагерника совер­шенно естественно смыкаются две большие темы русской классиче­ской литературы — искание свободы и святость народного труда.

Лучшие сочинения по литературе на 5 полный курс